Молотов. Наше дело правое [Книга 2] - Вячеслав Алексеевич Никонов

выступал Черчилль, который выразил «чувство глубокой благодарности, которой мы обязаны благородному русскому народу» и «величайшее восхищение» по отношению к Сталину. На следующий день сообщение ТАСС с изложением основных положений речи напечатала «Правда»[859]. Сталин из Сочи шлет гневную шифровку: «Считаю ошибкой опубликование речи Черчилля с восхвалением России и Сталина… У нас имеется теперь немало ответственных работников, которые приходят в телячий восторг от похвал со стороны Черчиллей, Трумэнов, Бирнсов и, наоборот, впадают в уныние от неблагоприятных отзывов со стороны этих господ. Такие настроения я считаю опасными, так как они развивают у нас угодничество перед иностранными фигурами»[860]. Молотов был единственным в «четверке», кто встречался со всеми названными западными лидерами и контролировал содержание публикаций по внешнеполитической проблематике.

Молотов думал легко отделаться, ответив Сталину на следующий день: «Опубликование сокращенной речи Черчилля было разрешено мною. Считаю это ошибкой, потому что даже в напечатанном у нас виде получилось, что восхваление России и Сталина Черчиллем служит для него маскировкой враждебных Советскому Союзу целей. Во всяком случае, ее нельзя было публиковать без твоего согласия»[861]. После этого гнев Сталина на какое-то время смягчился, чему, полагаю, способствовали некоторые внешнеполитические успехи в Восточной Европе. В Югославии после разрыва союза Шубашича и Тито состоялись выборы, которые принесли 96 процентов голосов кандидатам Народного фронта. Они заняли все места в Учредительной скупщине, а 80 процентов мандатов достались коммунистам. Выборы в болгарский парламент 18 ноября тоже принесли полную победу — более 80 процентов голосов — Отечественному фронту, в который под руководством коммунистов входили также Земледельческий народный союз и Социал-демократическая партия.

Но 1 декабря британская «Daily Herald» со ссылкой на «советские источники в Москве» поместила статью о возвращении Молотова на должность главы правительства. «На сегодняшний день, — писал корреспондент, — политическое руководство Советским Союзом находится в руках Молотова, при наличии, конечно, общих директив со стороны Политбюро»[862]. Возмущению Сталина не было предела, причем возмущался он не столько английскими журналистами, сколько Молотовым. Сталин позвонил ему и устроил разнос: «Я предупредил Молотова по телефону, что отдел печати НКИД допустил ошибку, пропустив корреспонденции газеты “Дейли Геральд” из Москвы, где излагаются всякие небылицы и клеветнические измышления насчет нашего правительства, насчет взаимоотношений членов правительства и насчет Сталина. Молотов мне ответил, что он считал, что следует относиться к иностранным корреспондентам более либерально и можно было бы пропускать корреспонденции без особых строгостей. Я ответил, что это вредно для нашего государства. Молотов сказал, что он немедленно даст распоряжение восстановить строгую цензуру»[863].

Но 3 декабря Сталин прочел сообщение агентства Рейтер о состоянии цензуры в СССР, в котором Молотова называли инициатором новой готовности поднять «железный занавес». На приеме 7 ноября он якобы заявил американскому корреспонденту: «Я знаю, что вы, корреспонденты, хотите устранить русскую цензуру. Что бы вы сказали, если бы я согласился с этим на условиях взаимности?» Через несколько дней корреспонденты действительно заметили ослабление цензуры. На стол Сталина попала и статья из «The New York Times», где говорилось, что Политбюро отправило Сталина в отпуск сразу после возвращения Молотова из Лондона и обрело самостоятельность в принятии политических решений[864]. Сталин вне себя. В послании 5 декабря он демонстративно игнорирует Молотова, превращая «четверку» в «тройку»: «Если Молотов распорядился дня три назад навести строгую цензуру, а отдел печати НКИД не выполнил этого распоряжения, то надо привлечь к ответу отдел печати НКИД. Если же Молотов забыл распорядиться, то отдел печати НКИД ни при чем и надо привлечь к ответу Молотова»[865].

6 декабря «тройка» доложила о результатах своего расследования: «1. После Вашего указания Молотову 2 декабря по поводу телеграммы московского корреспондента “Дейли Геральд” Молотов немедля дал соответствующие распоряжения отделу печати НКИД и после этого со стороны отдела печати не было подобного рода упущений. Телеграмма же московского корреспондента “Нью-Йорк Таймс” была послана из Москвы 30 ноября, появилась в “Нью-Йорк Таймсе” 1 декабря, а ТАСС разослал эту телеграмму 3 декабря. Некоторое ослабление в цензуре над телеграммами инкоров в ноябре месяце имело место в соответствии с указаниями Молотова отделу печати НКИД… Что касается той части сообщения Рейтера, где говорится о разговоре Молотова с американским корреспондентом на приеме 7 ноября, то, по заявлению Молотова, ему приписаны слова, которых он не говорил… Принимаем меры к укреплению отдела печати НКИД квалифицированными работниками»[866].

Ответ Сталина не просто не устроил: «Вашу шифровку получил. Я считаю ее совершенно неудовлетворительной. Она является результатом наивности трех, с одной стороны, ловкости рук четвертого члена, то есть Молотова, с другой стороны. Что бы Вы там ни писали, Вы не можете отрицать, что Молотов читал в телеграммах ТАССа и корреспонденцию “Дейли Геральд”, и сообщения “Нью-Йорк Таймс”, и сообщения Рейтера. Молотов читал их ралыпе меня и не мог не знать, что пасквили на Советское правительство, содержащиеся в этих сообщениях, вредно отражаются на престиже и интересах нашего государства. Однако он не принял никаких мер, чтобы положить конец безобразию, пока я не вмешался в это дело. Почему он не принял мер? Не потому ли, что Молотов считает в порядке вещей фигурирование таких пасквилей особенно после того, как он дал обещание иностранным корреспондентам насчет либерального отношения к их корреспонденциям? Никто из нас не вправе единолично распоряжаться в деле изменения курса нашей политики. А Молотов присвоил себе это право. Почему, на каком основании? Не потому ли, что пасквили входят в план его работы?.. До Вашей шифровки я думал, что можно ограничиться выговором в отношении Молотова. Теперь этого уже недостаточно. Я убедился в том, что Молотов не очень дорожит интересами нашего государства и престижем нашего правительства, лишь бы добиться популярности среди некоторых иностранных кругов. Я не могу больше считать такого товарища своим первым заместителем. Эту шифровку я посылаю только Вам трем. Я ее не послал Молотову, так как я не верую в добросовестность некоторых близких ему людей. Я Вас прошу вызвать к себе Молотова, прочесть ему эту мою телеграмму полностью, но копии ему не передавать»[867].

Такой знаток сталинского эпистолярного наследия, как Хлевнюк, замечает: «Телеграмма Сталина от 6 декабря 1945 г. содержала, пожалуй, самые резкие обвинения, которые Сталин когда-либо выдвигал против своих ближайших соратников, если не считать, конечно, тех членов Политбюро, которые были расстреляны»[868]. «Тройка» приглашает Молотова на ковер, и он понимает, что его судьба висит на волоске. Товарищи, полагаю, осуществили акт экзекуции над ним не без злорадства.